Поезд Москва – Климов отправляется с Киевского вокзала в 20:20. За 5 вагоном почему-то сразу идет 9, а за 9 – 14, и этот нестройный арифметический ряд – единственная крепкая ниточка, связывающая Брянскую область с третьим Римом. «Климовский поезд», как его называют в народе, такой же неизменный символ Брянской области, как сосновые леса и бедность: проходят годы, проходят десятилетия, а леса продолжают шуметь, люди – нищать, а поезд – ходить каждый день по расписанию. Вообще-то, в Брянской области нет такого города – Климов. Есть село, и оно – певучее, малороссийское, Кли — мо – во. Но каждый день поезд из Москвы упорно отправляется в Климов – в город, которого нет.
Я ни разу не доезжала до конечной станции и ни разу не встречала пассажиров, которые ехали бы в мистический, фантомный Климов – последние из них всегда выходят на станции, которая по маршруту следует перед конечной, — в Новозыбкове. Возможно, города Климов и вправду нет. Но каждый день из Москвы туда отправляется поезд, где в плацкартных гробах и купейных кельях едет народ. Нет, не так – Народ. Именно с большой буквы. С заглавной. Потому что если бы нашу широкую Россию взять да ужать, получился бы климовский поезд, с подстаканниками, шерстяными одеялами и железным унитазом, на который надо вставать ногами и, стоя на корточках, держаться за специальную ручку, чтобы от тряски не промахнуться слишком уж сильно мимо дырки в полу и не удариться головой о стенку.
Над столицей закат, и в климовский поезд начинают садиться пассажиры. Поезд ещё не тронулся, а они уже разделись, хлопнули по 50, развернули курочку в фольге и катают вареные яички по столу. Разумеется, глобализация не миновала даже этот остов русской аутентичности – на смену шуршания фольги приходит хруст картонного пакета из Макдональдса, с которым вчерашний провинциал, держа в руках съедобную транснациональную частичку первопрестольной, ощущает себя почти что москвичом. Я захожу в вагон и боюсь встретить кого-нибудь из бывших одноклассников, ведь будет же «Привет» и «Как дела?», и долгое, неловкое молчание, и зачем-то возникнет необходимость доказать, что дела у тебя не просто хорошо, а непременно лучше.
Поезд трогается. Свист паровоза, стук колес, кашель, щелчки откупориваемых украдкой под столиками банок с пивом. Мужики звонят женам: «Сел, еду». А где-то на просторах брянщины уже вовсю крошатся салаты, тушится картошка и сбриваются волосы на ногах в подготовке к встрече добытчика с мамонтом. Только мамонт уже наполовину пропит, а пока поезд прибудет в Почеп, Унечу или Клинцы, будет пропит еще на треть или растрачен в отчаянном порыве отцовской нежности на гигантского плюшевого медведя, которых продают на станции в Сухиничах. Вы знаете эту станцию, где рождаются целые поколения мягких игрушек, не слишком красивых, таких, которые потом дарят таким же не слишком красивым девушкам и не слишком любимым детям? Ими же выдают зарплату жителям этого страшного города. Ночью они, как мотыльки на огонь, слетаются к единственному останавливающемуся на этой станции поезду, волоча на себе плюшевых уродцев всех мастей и размеров.
Они тыкают огромными медведями в окна, они пытаются просунуть маленьких медведей в оконную щель, они кричат, они просят, они умоляют пассажиров купить у них этих безобразных детей легкой промышленности. Кто-то решил разнообразить ассортимент и пошил из зверят жилетки. Жилетки из тигрят и собачек. Выпотрошил их тряпичные внутренности. Сделал пуговицы из глаз. Эко-мех, говорите, в моде? Пассажиры, на минуту оглушенные этой плюшевой вакханалией, отворачиваются от окон и снова ныряют в глубь своих полок, растворяются, как рыбы в аквариуме. Разве что какой-нибудь подвыпивший работяга купит маленького уродца, чтобы порадовать детишек. Большие плюшевые медведи снова остаются сиротами, деревянные лошадки неприкаянно покачиваются под ночными фонарями и свистом набирающих скорость вагонов. Люди расходятся по домам, унося на плечах всех, кто был не продан, чтобы следующей ночью снова вынести их на платформу. И так каждый день, из года в год, повторяется их страшный, скорбный ритуал. А плюшевые медведи равнодушно смотрят на это своими стеклянными глазами, в которых нет ни жалости, ни сочувствия.
Поезд едет дальше. На верхней боковушке в плацкарте мужик отчаянно пытается выпить бормотушки в положении лежа. Открывает бутылку, и пластиковая крышечка звучно падает и катится по полу. Мужик слезает с полки, поднимает крышечку, ложится и снова пытается выпить. Крышечка снова падает и укатывается между чужих ботинок. Заметьте, без единого матерного слова, настойчивый в достижении поставленной цели гражданин слезает с полки, ищет крышечку, залезает обратно. Как только он подносит к горлу вожделенный напиток, из кармана начинают сыпаться выбранные в качестве закуски и так плохо для нее подходящие конфеты в ярких, золотых фантиках. Мужик остается лежать на полке, да и вы бы, что уж там, не стали бы слезать с верхней боковушки в третий раз. И если вы мне скажете, что на боковом верхнем можно ехать трезвым, я вам не поверю.
Чтобы завести разговор в плацкартном вагоне, достаточно с легкой тоской посмотреть в окно, покачать головой и устало произнести: «ну, довели страну». Можно больше ничего не говорить до самого прибытия. Собеседник напротив все скажет за вас. Если ему еще нет 30, он расскажет, как закончил институт, а на работу не брали, ведь он «не блатной», родители «на теплое место не пристроили», да и экономистов с юристами у нас «как говна», да и где работать-то в Новозыбкове, отслужил в армии, поехал в Москву, а Москва, разумеется, ужасный город со злыми людьми, которые тут «зажрались», а ему надо двух детей кормить и жену, которая закончила колледж с красным дипломом вообще-то, но работает продавщицей за 12 тысяч, и все в жизни так несправедливо, но жить как-то надо, вот он и живет, и старается, и любит свою жену, и зачем-то просит мой номер, чтобы как будет в Клинцах – просто позвонить, ведь у него еще и девятка есть, и он может подъехать если что. А если напротив вас пассажир за 40…нет, это слишком грустно и слишком банально, и все это вы уже сто раз слышали.
В вагоне темно и душно, большинство попутчиков уже молчат, лежат, укрывшись сырыми белыми простынями. Первое правило плацкарта – успеть заснуть до того, как кто-то начнет храпеть, но у меня снова не получилось. Приходится не спать, сидеть, смотреть на рассвет, который тем красивее, чем ближе к дому. «Через полчаса ваша станция». В 6 утра на станции к поезду подходят не выспавшиеся таксисты, поеживаясь от утреннего холода. Нет, мне не жалко ста пятидесяти рублей и, возможно, стоило бы согласиться на эту поездку в рамках благотворительного акта, но я иду на автобусную остановку. «Двойка» уже стоит, и на заднем сидении парень в спортивном костюме пьет пиво и обнимает женщину. Водитель ссыпает мелочь на коврик, укрывающий коробку передач, отрывает загрубевшими пальцами хрупкий бумажный билетик. По привычке проверяю, равняется ли сумма трех первых цифр сумме трех последних. 12/15. Подумаешь, разница в какие-то ничтожные 3 единицы , все равно — счастливый. Кладу в карман, чтобы не потерять, и чтобы потом случайно вытряхнуть вместе с накопившимися рублями, чеками, обрывками салфеток…За окном медленно проплывает вокзал, заправка, лесополоса из старых сосен, вечный огонь, потом поворот мимо автостанции к автокрановому заводу, и вот уже центральная площадь с Домом Советов, мне на следующей выходить. На улице нет ни людей, ни машин, и облезлые дома, безвкусные вывески, вчерашний мусор – все это озаряется золотым светом лучшей восходящего солнца и вдруг становится красивым. Мне хорошо. Я дома.
Алина Коленченко.
Канал автора в Telegram: @prozaichno
